— А ты откуда знаешь? Что, ходила, следила? Варвара опустила глаза.

— Да что греха таить, ходила. Только не следить, а хоть на минутку его увидеть. Опустел подвальчик. Пава еще какое-то время в ателье заходила, а потом и она пропала. Не знаю, сладилось у них или нет. Ну, да дай бы бог.

— Как ты так можешь! Гордости в тебе нет, тетя Варечка, вот! — Лизка от полноты чувств шмыгала носом, ярилась не на шутку. — И что, так за двадцать лет ни разу и не объявился? Попользовался тобой, как ветошкой, да и выкинул? И как звать тебя забыл?

— Ну зачем ты так, глупая, — Варвара улыбнулась. — Ничего он, конечно, не забыл. Он человек чувствительный был. Однажды дворняжку дверью в парадном зашиб, приблудная собачонка была, так, почитай, полгода потом маялся, все рассказывал: Варенька, снится она мне… А ты говоришь, меня забыл. Да что ж он, по-твоему, — нелюдь? Разве может человек забыть того, кто душу ему отдал?

— А что ж не объявился?

— Значит, не смог. А говорить так не смей. Он тоньше нашего чувствовал. Вон, Мишка напьется, бывает, себя не помнит, но Клавку-то не забывает. Он, Мишка-то, — рвань. А тот душевный был.

— Ой, тетечка Варечка, а ты его до сих пор любишь, да?

— Не знаю, Лизка, люблю ли. Понятно, позвал бы — так на коленках бы на край света за ним поползла. Да не нужна, видать. И что я разболталась с тобой… Все платье это полосатое. Зинка тогда крепдешину по спецталону достала — большой отрез. Себе и мне. Хороша я в этом платье была. Один раз всего и надела. Мы с ним тогда еще в музей пошли, лекция там была. А потом мороженое ели в парке. Фотографировались… — Варвара замолчала, задумалась, а потом тряхнула упрямо головой: — Вот что, Лизка. Теперь опять такое носят. Я тебе воротничок чуть-чуть подправлю, да и забирай ты это платье. Будешь красавица! Да не сомневайся: это платье — самое счастливое!

Юка Лещенко

Заячий пирог

Сижу с компрессом, облепленная ватой, пропитанная спиртом, завернутая в целлофан, под носом кружка с горячим, масляной пенкой набухающим чаем, и бабушкины руки пахнут аптекой, на указательном — рыжий йодовый след, на мизинце зеленка.

— Ну пей уже.

Я умею выпадать из плохих минут, главное, зажмуриться до звездочек, скукожиться, — и вот чтобы носки не кусали пятки. Душно, влажно, пневмония, и по стенам ходит страшное: караморы на длинных лапках, шерстяной пучеглазый бабай, вытянутое лицо фонаря — желтое с зеленым, главные цвета болезни.

— Ну пей, пей, скоро дедушка придет.

Я знаю, дедушка идет к нам через лес — в лесу живут морщинистые сосны, белка, чужие дядьки и ягода земляника, потом через поле — летом поле цветет гречихой и жужжит пчелами, а зимой там бегают куропатки — такие птицы в крапинку, раньше их ели, теперь едят кур, они все равно некрасивые.

Дедушка идет с работы, у него черный портфель с блестящей, как будто соленой, застежкой, дедушка никого не боится. Когда дедушка доходит до полянки — от нее три дорожки вверх, одна к нам, — из тучи выползает луна, я знаю, что она не из сыра, но ночью так вкусно прикусить ее плавающий в окне краешек — зубам холодно, и язык в пупырышках.

Дедушка останавливается возле пенька — под ним живут мурашки, если засунуть к ним палочку, а потом облизать, будет кисло, тоже хорошо. Дедушка говорит в темноту:

— Я тут.

Из-за пенька выходит зайка, ну заяц — настоящий, только в серой шубе, они летом всегда переодеваются в серое.

— Юленька хорошо себя вела? — спрашивает заяц строго, прямо как бабушка.

— Хорошо, — говорит дедушка, он немножко врет, но это не страшно.

— И все лекарства выпила? — снова спрашивает заяц и прядает мягким ухом.

— Все, все, — говорит дедушка и складывает указательный и средний крестиком, чтобы вранье не считалось.

— И чай? — удивляется заяц. — Горячий масляный чай? С медом? Весь выпила?

— Да, — выдыхает дедушка, он настоящий октябренок и не сдается. — Ну почти весь, на донышке осталось.

— Ах, какая хорошая девочка! — говорит заяц и улыбается, и лапкой закрывает зубы — просто зайцы боятся стоматологов, прямо как я, и никогда к ним не ходят, ни даже на минуточку просто посидеть в клеенчатом кресле. — Раз она такая умница, я передам ей что-то секретное, что-то очень вкусное.

— Спасибо, — говорит дедушка и прячет в портфель пакет. — До завтра.

— Ладно, — отвечает заяц, — там видно будет.

Дедушка идет дальше по тропинке. Сосновые иголки поют под ботинками, где-то в папоротнике топает еж, и звезды такие чисто вымытые, что прямо поскрипывают…

— Ну пей, — снова говорит бабушка и смотрит на часы, — пять минут осталось.

Компресс прилип, и караморы смотрят сердито. Я вылущиваюсь из одеяла и в пять огромных, торопливых — в горле щелкает и ухает, как сова, — глотков выпиваю чай.

— Юленька молодец, — говорит бабушка.

И я слышу шкряб-шкряб-шкряб ключа в замочной скважине, покашливание, шелест пакета.

Дедушка снова прошел через лес — он протягивает мне крошащийся треугольник пирога, с изюминами, с сахарной корочкой, с прилипшей сосновой иголкой.

— От зайца? — спрашиваю я шепотом.

— От зайца, — шепчет дедушка. — Только он сказал…

— Он сказал — еще чаю, — киваю я. Я знаю правила, я часто болею.

Дедушка дует на лампу, и та гаснет. Когда-нибудь я тоже так научусь. А пока у меня есть заячий волшебный пирог. Самое удивительное, что бабушка печет такой же, но у заячьего совсем другой вкус.

Художественное оформление книги